Без Солнца
Крис Маркер • русский перевод • Наталия Ярошевская • Михаил Ярошевский • 25/10/2012 •
Расин, 2ое предисловие к "Баязет".
Он писал: Я только что вернулся из Хоккайдо, северного острова. Богатые и торопящиеся японцы летят самолетом, другие едут паромом. Ожидание, неподвижность, урывки сна - все это любопытным образом отсылает меня к войне, прошлой или будущей: поезда в ночи, отбой тревоги, противоатомные убежища. Маленькие фрагменты войны хранимые в жизни текущей. Ему нравилась хрупкость этих мгновений, взвешенных во времени, предназначенных быть только воспоминаниями. Он писал, Я объездил земной шар несколько раз и только обыденность ещё интересует меня. В этой поездке я преследовал её с упорством охотника за наградой. На рассвете мы будем в Токио.
Он писал мне из Африки. Он сопоставлял африканское время с европейским, а также с азиатским. Он говорил, что в девятнадцатом веке человечество примирилось с пространством, цель же двадцатого - сосуществование времён.
Между прочим, знаете ли вы, что в Иль-де-Франс обитают эму? Он писал мне с островов Бижагос. Здесь девушки сами выбирают себе женихов. Он писал, что в предместье Токио есть храм, посвященный кошкам. Мне хотелось, чтобы я смог передать ту простоту, отсутствие аффектации, с которой пара пришла на кладбище, чтобы оставить там деревянную планку, испещренную знаками. Это чтобы их кошке Торе было оказано покровительство. Нет она не умерла, просто убежала, но в день её смерти никто не будет знать, как за неё молиться; как ходатайствовать перед Смертью, чтобы та называла её Торой, её собственным именем. Стало быть, им двоим надо было прийти сюда вместе, под дождем, чтобы совершить обряд, который бы восстановил ткань времени в том месте, где она была порвана. Он писал мне: Я проведу жизни пытаясь понять назначение запоминания, что не есть противоположность забыванию, скорее его изнанка. Мы не помним, мы переписываем память, как переписывают историю. Как можно запомнить жажду? Он не любил задерживаться на картинах бедности, но всём том, что он хотел показать в Японии, присутствуют и промахи японской модели: Весь мир бродяг, люмпенов, отверженных, корейцев. Не имея денег на наркотики, они заменяют их пивом или перебродившим молоком. Сегодня утром в Намидабаси, в двадцати минутах от блеска центра, один оригинал одержал реванш над обществом управляя движением на перекрестке. Роскошью была бы для них одна из бутылок саки, что выливают на могилы в день мертвых. Я заплатил за угощение всех присутствующих в баре в Намидабаси: это даёт право рассматривание друг друга на равных. Порог, за которым каждый стоит другого, и знает это. Он рассказывал мне о пристани в Фого, острове Зелёного Мыса. Как долго они дожидались парохода? Терпеливые, как галька, но готовые к прыжку. Это народ скитальцев, навигаторов, землепроходцев, возникший в результате множества смещений на этих камнях, которые служили португальцам сортировочной станцией для их колоний. Племя безличий, пустот, племя вертикальное (поставленных торчком). Говоря откровенно, придумано ли что-нибудь глупее, чем говорит людям, как этому учат в кино-школах, не смотреть в камеру? Он писал мне: Сахел это не только то, что показывают, когда уже слишком поздно. Это земля, в которую засуха врывается как вода в пробитую лодку. Звери, воскресшие для карнавала в Биссау, окаменеют вновь, как только новый приступ засухи превратит саванну в пустыню. Это состояние выживания, забытое богатыми странами с одним исключением - вы догадались - Японии. Мои постоянные перемещения туда и обратно - не поиски контрастов, а путешествие к предельным полюсам выживания. Он говорил мне о Сей Шонагон, фрейлине принцессы Садако начала одиннадцатого века в Хейанский период. Знаете ли вы где на самом деле творится история? Правители правили, используя сложнейшую стратегию друг против друга. Реальная сила находилась в руках семьи наследных регентов: императорский двор превратился в ничто другое, как место интриг и интеллектуальных игр. Учась извлекать из совещания редчайших вещей своего рода меланхолическое утешение, эта маленькая группа бездельников оставила более глубокий след в японской восприимчивости, чем все угрозы политиков... У Шонагон была мания составлять списки 'элегантных вещей', 'вещей прискорбных', или еще 'вещей не стоящих труда'. Однажды ей пришла мысль составить список вещей заставляющих сердце биться учащено. Не плохой критерий для человека, снимающего фильм, думается мне. Я приветствую экономическое чудо, но то что я хочу показать вам это городские торжества. Он писал мне: возвращаясь побережьем Чибы, я думал о Шонагонском списке, о всех тех знаках, которые достаточно назвать, чтобы заставить сердце учащено биться. Всего лишь назвать. Для нас солнце не сияющее, не совсем солнце; непрозрачный источник не совсем источник. Здесь же употребление прилагательных столь невежественно как оставление ярлыков с ценой на вещах. Японская поэзия не модифицирует. Есть только один способ выражения слов и он включает всё: лодка, камень, дымка, лягушка, ворона, град, цапля, хризантема. В эти дни газеты полны истории о человеке из Нагойи. Его возлюбленная умерла в прошлом году и он, как сумасшедший вполне в японском духе окунулся в работу. Он как будто даже сделал важное открытие в электронике. Но затем в мае он убил себя. Говорят, не смог выдержать звучание слова весна. Он описал мне свою новую встречу с Токио. Как кошка, вернувшаяся в корзинке с дачи, сразу принимается проверять знакомые окрестности. Он бегал удостовериться все ли на своих местах: сова Гинза, локомотив Шимбаши, храм лиса наверху универмага Мицукоши, который он нашел захваченным маленькими девочками и рок-певцами. Ему сообщили, что теперь девочки решают, кто звезда и кто нет, и продюсеры трепещут перед ними. Ему рассказали об обезображенной женщине, которая срывала с себя маску и царапала прохожих, если те не находили её прекрасной. Всё интересовало его. Он, которому было наплевать на результаты спортивных игр, лихорадочно узнавал какое место занял Чиёно Фуджи в последних состязаниях сумо. Он выспрашивал новости об императорской семье, наследном принце, о старейшем токийском гангстере, который регулярно появляется на телевидение, где учит детей доброте. Он никогда не испытывал эти простые радости при возвращении домой, в семью, в то время как двенадцать миллионов незнакомцев давали ему это ощущение. Он писал: Токио город пересеченной поездами, испещренной электропроводами, показывающий свои кровеносные сосуды. Говорят, что телевидение превращает людей в неграмотных, что касается меня, я никогда прежде не видел такого количество читающего на улицах люда. Возможно, они читают только на улицах или делают вид, что читают, эти желтокожие люди. Я назначаю встречи в Кинокуния, большом книжном магазине Шинджуку. Графический гений, позволивший японцам изобрести синемаскоп десятью веками ранее изобретения кино, несколько компенсирует грустную судьбу героинь комиксов, жертв бессердечных сценаристов и кастрирующей цензуры. Иногда им удается спастись и вы обнаруживаете их на стенах. Весь город это комикс; планета Манга. Как не распознать это ваяние, стиль которого идёт от пластичного Барокко до сталинской чрезмерности, эти гигантские лица с давящими взглядами читатели комиксов. С приближением ночи, мегалополис распадается на деревни. С их сельскими кладбищами в тени банков, с их станциями и храмами. Каждый токийский квартал вновь превращается в незамысловатый опрятный посад который прячется между подножий небоскребов. Маленький бар в Шинджуку напоминал ему индийскую флейту, звук который слышен лишь тому, кто на ней играет. Он мог бы воскликнуть как в Годаровском фильме или пьесе Шекспира, 'но откуда исходит эта музыка?'. Позже он рассказал мне, что обедал в ресторане Нишинипорри, где г-д Ямада практиковал трудное искусство 'кулинарии в действии'. Он сказал, что наблюдая жесты г-на Ямада и его манеру смешивать ингредиенты, можно полезно поразмыслить о фундаментальных концепциях общих для живописи, философии и карате. Он утверждал, что г-н Ямада, будучи скромным в манере, обладал квинтэссенцией 'стиля', и соответственно ему надлежало в этот первый день в Токио начертать его невидимой кистью слово, 'конец'. Я провёл день перед телевизором, этом ящике памяти. Я выл в Наре в компании священных оленей и сделал снимок, не зная, что в семнадцатом веке Башо писал, 'Цва видит изображение цапли вверх ногами'. Реклама становится чем-то вроде хайку для глаза, привыкшего к западным жестокостям в этой сфере. Непонимание, очевидно, добавляет удовольствие. На мгновении у меня возникло почти галлюцинаторное представление, что я знаю японский, как г-н Фенуярд, но это была программа на НХК о Нервале. 8ч40 Камбоджа, от Руссо до Кхмер Руж - совпадение или ход истории? В Апокалипсис Сейчас, Брандо произносит несколько определенных и несвязных фраз, 'У ужаса есть лицо и имя...нужно подружиться с ужасом...' Чтобы изгнать ужас, у которого есть лицо и имя, нужно дать ему другое имя и другое лицо. Японские фильмы ужасов обладают скрытой красотой определенных трупов. Подчас нас ошеломляет такой напор жестокости, мы ищем источник её в длинной истории страданий азиатских народов, страданий, которые требуют чтобы даже боль была украшена. И тогда приходит вознаграждение: монстры повержены, Натсуме Матсако воскресает. У абсолютной красоты тоже есть имя и лицо. Но чем больше вы смотрите японское телевидение, тем более возникает ощущение, что вы являетесь объектом его наблюдения. Даже телевизионный журнал свидетельствует, что волшебная функция глаза быть в центре всего происходящего. Время выборов: кандидаты - победители вымарывают черный пустой глаз Дарума - духа удаче; проигравшие грустно, но с достоинством уносят своего одноглазого Дарума. Труднее всего расшифровывать европейские образы. Я видел фильм без звуковой дорожки, она пришла позже... на Польшу ушло шесть месяцев. Зато никаких трудностей с подземными толчками. Однако, нужно сказать, что землетрясение прошлой ночи весьма помогло мне осознать проблему. Поэзия рождается от незащищенности: странствующие евреи, японцы живущие в постоянной угрозе землетрясения. Чтобы жить на земле, готовой уйти из-под ног в любую минуту, нужно приспособиться к миру хрупких явлений, мимолётных, сменяющихся поездов, летающих с планеты на планету, самураев, сражающихся в незыблемом прошлом - это называется 'непостоянство вещей'. Я просмотрел все вплоть до вечерних, так называемых передач для взрослых. То же лицемерие, что и в комиксах, но это кодированное лицемерие. Цензура не искажает зрелища, она и есть зрелище. Код и есть содержание. Он указывает на абсолют, пряча его: то, что всегда делается религиями. В этом году в Токио появилось новое лицо, среди важных лиц, выставляемых на всеобщее обозрение: лицо Папы. Сокровища, никогда не покидавшие Ватикан, были экспонированы на седьмом этаже универмага Сого. Он писал мне: любопытство, конечно, и отблеск промышленного шпионажа в глазах, но еще и притягательность, связанная со святостью; пусть даже чужой. Я полагаю, что года через два они привезут менее дорогую и более эффективную версию католицизма. Тогда, когда же на третьем этаже Самаритэн можно будет увидеть выставку священных знаков японцев, как это можно делать в Джосэнкай на острове Хоккайдо? Поначалу место, в котором соседствует музей, часовня и секс-шоп, вызывает улыбку. Как всегда в Японии удивляет тонкость перегородок между этими сферами, что позволяет на одном дыхании созерцать статую, обзавестись надувной куклой и сделать небольшое приношение богине плодородия, мелкие монеты всегда сопровождают её изображения. Изображения, чья откровенность могла бы сделать уловки телевизора непонятными, если бы в тоже самое время не говорилось, что секс можно наблюдать при условии, что он отделён от тела. Хотелось бы увидеть мир перед падением, недоступный пуританским сложностям, чья искусственная тень была навязана американской оккупацией, мир, где люди, смеясь, собираются вокруг обетованного источника и женщина слегка касается его дружественным жестом, разделяющим ту же космическую невинность. Вторая часть музея, с мягкими игрушками обоего пола, могла бы являть собой картину Земного Рая, как мы его себе представляем. Но, не совсем...Невинность животных, возможно хитрость во избежание цензуры, но также, может быть демонстрация невозможности примирения; даже без первородного греха этот земной рай может быть раем потерянным. В лощённом блеске миловидных животных Джосенкай я читаю фундаментальный разрыв японского общества, разрыв, разделяющий мужчин и женщин. В жизни это проявляется только двумя путями: жестоким преступлением или сдержанной меланхолией, близкой к меланхолии Сэй Шонагон, для обозначения которой японцы употребляют непереводимое слово... Так что это низведение человека до уровня животного, против чего восстают отцы церкви, становится здесь притязанием животных на 'тоску вещей', на меланхолию, характер которой можно передать несколькими строками из Самуры Коичи, 'Кто сказал, что время вылечивает раны? Лучше сказать, что время вылечивает всё, кроме ран. Со временем боль разлуки теряет свои реальные пределы. Со временем желанное тело исчезнет но рана, оставшись без тела, будет продолжать существовать. Он писал мне, что японский секрет, то что Лэви-Штраус назвал 'тоской вещей', предполагает возможность коммуникации с вещами, вхождение в них, возможность на мгновение стать ими. И естественно, что в свой черёд вещи могут стать как мы: преходящими и бессмертными. Он писал мне: анимизм понятие хорошо знакомое в Африке, но мало принятое в Японии. Но как тогда назвать распространённое поверье, согласно которому каждый фрагмент творения имеет своё невидимое соответствие? Строительство завода или небоскрёба начинается с церемонии умиротворения бога, владеющего землёй. Существует церемония для кистей, счётов, даже ржавых шприцев. Двадцать пятого сентября день упокоения душ сломанных кукол. Их относят в храм Киёмицу, посвященный Каннон, богине сострадания и там их публично придают сожжению. Я наблюдал присутствующим. Мне думается, что у людей, провожавших, в бой камикадзе были такие же лица. Он писал мне, что кадры Гинеи-Бисау следует сопровождать музыкой с островов Зелёного мыса. Это будет нашим вкладом в единство, о котором мечтал Амилкар Кабрал. Почему такая маленькая и такая бедная страна интересует остальной мир? Они делали, что могли. Он освободили себя, прогнали португальцев, травмировали португальскую армию до такого состояния, что герила ней возникло движение, свергнувшее диктатуру и позволившее на минуту поверить в новую революцию в Европе. Кто вспоминает об этом? История выбрасывает свои пустые бутылки в окно. Сегодня утром я был на набережной Пиджикуити, откуда всё начиналось в 1959, когда пали первые жертвы. Несомненно также трудно распознать Африку в свинцовом Тумане, как распознать борьбу в довольно унылой деятельности тропических портовых грузчиков. Всем лидерам третьего мира приписывают одну и ту же фразу, произносимую следующим утром после провозглашения независимости: 'теперь то начинаются настоящие проблемы'. У Кабрала не было шанса произнести их, он был убит, но проблемы начались, продолжаются и будут продолжаться. Мало привлекательные проблемы для романтического революционера: работа, производство, распределение, преодоление послевоенного истощения, соблазн власти и привилегий...Ну, что ж, история горька только тому, кто ожидает ее в виде сладкой пилюли. Моя собственная проблема более специфична: как снимать женщин Бисау? Очевидно, магическая функция глаза работает против меня в данном случае. На рынках Биссау и Зелёного мыса я обнаружил равенство взгляда. Я её вижу. Она меня увидела. Она знает что я её вижу. Она посылает свой взгляд, но так, что была возможность предположить, что он не адресован мне. И на конец настоящий, прямой взгляд который длился одну двадцать четвертую секунды, длина кино-кадра. Он рассказал мне историю собаки по имени Хачико: собака каждый день ждала своего хозяина на вокзале. Хозяин умер, но пёс не знал об этом и продолжал ждать его всю свою жизнь. Растроганные люди после смерти Хачико поставили ему памятник к которому каждый день приносят суши и рисовые галеты, что бы преданная душа Хачико не голодала. Токио полон таких маленьких легенд и зверей-посредников. Лев Мицукоши стоит на страже границ того, что прежде было империей г-на Окада, большого любителя французской живописи, человека снимавшего Версаль, чтоб отпраздновать сто-летие своих универмагов. Там в отделе компьютеров я видел молодых японцев, тренировавших мышцы мозга, как молодые афиняне тренировали мускулы в своих гимнастической школе Палестре. Это сражение, которое нужно выиграть. Историки будущего возможно уподобят эту битву компьютерных технологий с битвами на Саламине и при Азенкуре. Неудачливому сопернику воздаётся честь в других областях: мужская модная одежда сезона продается под знаком Джона Кеннеди. Как старая священна черепаха, установленная в углу поля, он виде ежедневно г-на Акао, президента патриотической партии Японии, громящего с высоты своего вращающего балкона заговор Коммунистического Интернационала. Он писал мне: автомобили крайне правых с их флагами и громкоговорителями составляют часть токийского пейзажа, а г-н Акао их центр. Мне думается, что у него будет памятник, как у собаки Хачико на перекрёстке, который он покидал лишь для того, чтобы идти и пророчествовать на полях битвы. Он был в Нариты в шест-десятых. Крестьяне боролись против строительства аэропорта на их землях, и г-н Акао изобличал руку Москвы за всем, что происходило. Юракичо - политическое пространство Токио. Однажды я был свидетелем как бонза молился за мир во Вьетнаме. Сегодня молодые активисты правого крыла протестуют против аннексии русскими северных островов. Иногда им отвечают, что коммерческие отношения ненавистными оккупантами севера в тысячу раз лучше отношений с американскими союзниками, которые вечно стенают об экономической агрессии. Ах, ничто не просто... На противоположном тротуаре выступают левые. Ким Дай Джуну, лидеру корейской католической оппозиции, похищенному в 1973 корейским гестапо, угрожает смертная казнь. Группа протестующих начала голодную забастовку. Очень молодые активисты собирают подписи в его поддержку. Я вернулся в Нариту на празднование дня рождения одного из жертв борьбы. Сюрреалистическое дэмо, было впечатление, что я опять участвую в Бригадуне, проснувшись десять лет спустя среди тех же актёров, тех же голубых лангустов полиции, тех же выппелов лозунгов: "Долой аэропорт!". Было одно добавление, а именно: аэропорт. Но с его единственной взлётной полосой и колючей проволокой, окружавшей его, он выглядел скорее осажденным, чем победителем. Мой приятель Хаяо Яманеко нашёл выход из положения. Если образы настоящего не меняются, изменить образы прошлого... Он показал мне схватки шестидесятых, обработанные его синтисайзером: изображения менее обманчивые, говорил он с убеждённостью фанатика, чем те, что можно видеть в телевидение. По крайней мере они представляют собой то, что они есть -- изображения, а не переносные и старые формы уже не существующей реальности. Хаяо называет мир своего синтисайзера Зоной, в память о Тарковском. То что Нарита вернула мне как ломаную голограмму, было не поврежденным фрагментом поколения шестидесятых. Если любовь без иллюзий всё еще любовь, можно сказать что я любил это поколение. Оно часто раздражала меня, я не разделял его утопии, предполагающей единение в борьбе тех, кто восстаёт против бедности с теми, кто восстаёт против богатства, но оно прокричало ту глубинную мысль, которую более приспособленные уже не знали, как выразить или не смели произнести. Там я встречал крестьян, самосознание которых определилось в борьбе. Определенно борьба провалилась. В то же время то что они обрели их понимании мира, могло быть обретено только через борьбу. Что касается студентов, некоторые из них истребили друг друга в горах во имя революционной чистоты; другие досконально изучили капитализм с тем, чтоб бороться с ним, теперь они составляют лучшие кадры администрации. Как и всегда "Движение" имело своих позёров и карьеристов, включая тех, кто сделал карьеру из мученичества, но оно вовлекло в себя всех тех, кто говорил, как Че Гевара, "дрожат от негодования каждый раз когда в мире совершается несправедливость". Они хотели придать политический смысл своему великодушию, и их великодушие пережило их политику. Вот почему я никогда не позволяю говорить, что молодость тратит жизнь в пустую. Молодые люди, собирающиеся каждый уик-энд в Шинджуку, очевидно они не на запускной площадке в реальную жизнь, но что они и есть сама жизнь, которая должна быть поглощена, мгновенно, как горячий пирожок. Секрет очень прост. Старость старается спрятать его, и не всем молодым он известен. Десятилетний девочке, сбросившей с 13-го этажа свою соклассницу, предварительно связав ей руки, за то что та неодобрительно отзывалась об их классе (школьный команде), этот секрет ещё не открылся. Родители, требующие расширения телефонной службы по предотвращению самоубийств среди детей, обнаруживают слишком поздно, что охраняли секрет слишком хорошо. Рок - интернациональный язык для передачи секрета. Токио свойственно другое. Для Такеноко двадцать лет возраст выхода на пенсию. Они младенцы Марсиане. Каждое воскресенье я отправляюсь в парк Ееги посмотреть как они танцуют. Им хочется, чтобы на них смотрели, но делают вид, что не замечают этого. Они существуют в параллельном времени, как бы невидимая перегородка аквариума отделяет их от толпы, привлеченной ими. Я могу провести несколько часов наблюдая, как маленькая Такеноко разучивает, несомненно впервые, обычаи своей планеты. Кроме того, они носят опознавательные бирки и слушаются свистка. Мафия грабит их и, за исключением единственной группы девочек, мальчик всегда главный. Однажды он писал мне: описание сна. Всё чаще и чаще сняться универмаги Токио, подземные галереи, которые являются их продолжением и повторением города. Возникает лицо, исчезает, находится след, пропадает... Весь фольклор сна так связан с этим местом, что на следующий день, просыпаясь, я осознаю, что продолжаю искать в лабиринте подземелья лица скрытые предыдущей ночью. Я начинаю недоумевать правда ли, что это мои сны или это часть огромного коллективного сновидения, в котором отражается целый город. Может быть, было бы достаточно поднять телефонную трубку одного из многочисленных здешних телефонов, чтобы услышать знакомый голос или биение сердца, Сей Шоногон например. Все галереи ведут к вокзалам, у тех и других одинаковые хозяева и имена, Кейо Одакю, это названия портов. Поезд, наполненный спящими людьми соединяет все фрагменты сновидения, превращая его в единый фильм. Жетоны становятся входными билетами. Он рассказывал мне об январском освещении лестниц, говорил, что этот город следует расшифровать как партитуру; можно потеряться в оркестровых громадах и нагромождении деталей, это создает вульгарный образ Токио: перенаселенного страдающего манией величия, бесчеловечного города. Ему виделись другие, более уточненные циклы: ритмы, группы лиц, уловленные в проходе, такие же различные и точные, как группы музыкальных инструментов. Иногда музыкальное сравнение совладает с простой реальностью: лестница магазина Сони в Гинзе представляет совой музыкальный инструмент, каждая ступенька который - нота. Все они сливаются в голоса несколько сложной фуги, но достаточно задержаться на одном из них и не отпускать. Таковы теле-экраны, например. Сами по себе они создают маршрут, который иногда завершается неожиданными изгибами. Был сезон Сумо, болельщики, пришедшие наблюдать состязания в самых роскошных помещениях Гинза были беднейшими из бедных, у них даже не было телевизора. Он видел как они прибыли, потерянные души Намидабаши, с одним из них на солнечным рассвете он пил саки, сколько воды утекло с тех пор? Он мне писал: даже в ларьках торгующих электронами запчастями (которые модники носят как укрощение) существует в музыке Токио определенный ключ, недостаток которого обрекает меня на акустическую ссылку в Европе. Я имею в виду музыку видео игр. Они располагаются в столах. Можно обедать или выпивать продолжая играть. Они открыты на улицу. Слушая их мелодию можно играть по памяти. Я видел как рождались эти игры в Японии. Позже я встречался с ними путешествуя по свету, но была одна особенность. В начале игра была знакома, разновидность анти-экологического избиения, суть которого была в том, чтобы ка можно скорее убить животное, головка которого появлялась будь то это бобёр или тюленок трудно разобрать, кто именно. Теперь японский вариант. Вместо животных, неопределенные очертания человеческих голов, снабженных этикетками. Наверху генеральный директор, перед ним вице президент и совет директоров. В первом ряду главы отделов и кадровик. Парень, которого я снимал, громивший иерархию с завидной энергией, признался мне, что игра была для него вовсе не аллегорической он, определенно имел в виду своих начальников. Несомненно поэтому кукла предоставлявшая начальника кадров была бита так часто и так энергично, что оказалась сломанной и должна была быть замененной изображением тюленком... Хаяо Яманеко изобретает видео-игры с помощью своего оборудования. Чтобы доставить мне удовольствие, он вводит в игру моих излюбленных животных: кота и сову. Он утверждает, что только электронная текстура способна передать чувство, память, воображение. Арсэн Лупен Мизогучи, например, или менее воображаемое буракумин. Кто мог бы описать категорию японцев, которая не существует? Но они есть, я видел их в Осаке, занятых на однодневных работах, спящих на земле. Еще со времён средневековья они были обречены на грязную и неблагодарную работу. Но с эры Мейдже официально ничто не выделяет и в отдельную группу, но на самом деле их называют запретным словом 'Эта', которое нельзя произносить. Они лишены личности. И показать их можно только через искаженный образ. Видео-игры - первая стадия плана 'машины помогают людям', единственного плана предполагающего будущее для разума. На данный момент неразделимая философия нашего времени содержится в Пак-Мане. Я не знал, когда жертвовал ему все свои сто-ен монеты, что он собирался завоевать мир. Возможно это произошло потому что он являет собой наиболее совершенную графическую метафору человеческого состояние. Он показывает в правдивой перспективе баланс сил индивидуума и окружающей среды, и трезво говорит нам, что если и есть достоинство в исполнении наших многочисленных наступлений, в конце концов всё кончается провалом. Ему нравилось, что хризантемы приносят не только на похороны людей, но и на похороны животных. Он описал мне церемонию, происшедшую в зоопарке Уено в память о животных, умерших за последний год. Вот уже второй год подряд отмечается день траура по поводу смерти панды, смерти, согласно газетам, более непоправимой, чем смерть премьер министра, умершего в то же время. В прошлом году люди действительно плакали. Теперь они начинают привыкать к случившемуся, принимая, что каждый год смерть уносит панду, как драконы уносят маленьких девочек в сказках. Я слышал такую фразу: 'стеная, разделяющая жизнь и смерть, не кажется нам такой глухой, как для западного человека'. В глазах умирающих людей я часто читал удивление. Теперь в глазах японских детей я читаю любопытство, как если бы они пытались через смерть животного разглядеть происходящее за стеной. Я вернулся из страны, где смерть не стена, сквозь которую нужно пройти, а дорога, которой нужно следовать. Великий предок архипелага Бижагош описал нам маршрут мертвых и их передвижение с одного острова на другой согласно строгому протоколу, пока они не достигнут последнего берега, где их ждет корабль, который перенесет их в другой мир. Если паче чаяния кто-то повстречается с ним, они должны остаться неузнанными. Бижаго являются частью Гинеи-Бисау. В одной из старых кинолент Амилкар Кабрал посылает прощальный взмах руки берегу, он был прав, ибо больше ему не придётся увидеть его никогда. Луис Кабрал, пятнадцать лет позже повторит тот же жест на пироге, которая привезла нас обратно к тому времени Гинеи стала единой нацией, а Луис её президентом. Его помнят все, кто помнит войну. Он сводный брат Амилкара, рождённого от такого же смешения кровей: гвинейской и крови Зеленого Мыса, а также как брат один из основателей необычной партии ПНГЗМ (PAIGC), которая объединяя две колонии в единую борьбу, хотела быть предтечей федерации обоих государств. Я слышал истории бывших партизан, которые воевали в таких нечеловеческих условиях, что они испытывали чувство жалости по отношению к Португальским солдатам, которым приходилось переносить те же условия. Я это слышал. И еще много другого, что вызывает стыд, когда слово "герилла" (партизан) употребляется с легкостью, пусть даже неумышленной по отношению к определенной категории кинематографистов. Слово, которое в это время связывалось со множеством теоретических дебатов, а также с кровавыми поражениями на полях сражений. Амилкар Кабрал был единственным, кто вёл победоносную гражданскую войну и не только в смысле военных побед. Он знал своих людей, он изучал их в течение долгого времени и хотел чтобы каждый освобожденный регион стал пробным пространством другого общества. Социалистические государства снабжают их оружием; созиал-демократии снабжают журнальными историями. Пусть крайние левые простят истории, но если партизан, как рыба в воде, то это немного благодаря Швеции. Амилкар не боялся двусмысленности, и он знал ловушки. Он писал: "Говорят, что мы перед большой рекой, полной волн и бурь, с людьми, которые пытаются пересечь её и тонут, но у них нет выбора, они должны добраться до другого берега". И теперь действие переносится в Кассака, 17-го февраля 1980 года. Но чтобы правильно его осознать, надо продвинуться на год вперёд: через год президент Луис Кабрал будет в тюрьме, а майор Нино, плачущий человек, только что им награжденный, захватит власть. Партия расколется, Гинея и Зеленый Мыс, отделившиеся друг от друга, будут оспаривать наследие Амилкара. Мы узнаем, что позади этой церемонии раздачи наград, которая в глазах присутствующих увековечила братство в борьбе, была вся горечь вчерашней победы и что слезы Нино выражали не эмоции бывалого бойца а уязвлённую гордыню героя, который чувствовал себя недооценённым. За каждым лицом стоит память. И коллективная память, о которой нам говорили, состоит из тысячи памятей людей, личные страдания которых сливаются в огромную рану истории. В Португалии, пробуждённой в свою очередь бушующей партией Висау, Мигел Торга, всю жизнь боровшийся против диктатуры, писал: "Каждый, вовлеченный в борьбу, представляет только самого себя; вместо изменения социального порядка, он в революционном акте пытается возвеличить себя". Так отступают волны.???? И так предсказуемо, что остаётся верить в своего рода амнезию будущего, которую история распределяет посредством милосердия или расчёта между теми, кто был ею призван. Амилкар убит членами своей собственной партии, освобождённые территории подпали под гнёт кровожадных маленьких тиранов, которые в свою очередь были ликвидированы центральной силой, стабильности которой все преклоняются до военного переворота. Таково поступательное движение истории, затекающей свою память, как затыкают уши. Луис в изгнании на Кубе, Нино, обнаруживший в свою очередь сплетённые против него заговоры, может соответственно предстать перед лицом истории, которой всё равно, она непонятлива, у неё только один союзник, тот, о котором говорил Брандо б Апокалипсисе: ужас со свои именем и лицом. Я пишу Вам всё это из другого мира, мира вероятностей. Определенным образом эти два мира общаются друг с другом. Память для одного, то же, что история для другого: невозможность. Легенды рождаются из необходимости расшифровать то, что не расшифровывается. Память должна довольствоваться своим бредом, своим дрейфом, делирием. Момент остановки обжёг бы её, как кадр фильма застрявший перед пеклом проектора. Безумие защищает, как высокая температура (лихорадка). Я завидую Хаяо его "Зоне". Он играет со знаками памяти. Он накалывает их на булавки и украшает их как насекомых, которые могли бы улететь за пределы бремени и которых он может созерцать с точки, распложённой вне времени, единственной вечности, оставленной нам. Я думаю о мире, в котором каждая память может создать свою собственную легенду. Он писал мне, что единственный фильм, сумевший передать невозможную память, безумную память, это 'Вертиго'. В спирали заглавных титров он видел время, охватывающее по мере его удаления всё большее и большее пространство, циклон, чей настоящий момент содержит неподвижность глаз. В Сан-Франциско он совершил паломничество по всем местам сьемки: цветочник Подеста Балдоки, где Джемс Стюарт подсматривает (выслеживает Ким Новак) он охотник, она добыча, а может, наоборот? Кафель всё тот же. Он объездил все холмы Сан-Франциско, по которым Джемс Стюарт - Скоти, преследует Ким Новак - Мадлен. Это кажется делом слежки, загадки, убийства, на самом же деле это противопоставление силы и свободы, меланхолии и ослепления, так искусно закодированное внутри спирали, что можно пропустить, не обнаружить сразу, что это головокружение в действительности означает головокружение времени. Он обошёл все маршруты фильма был даже на кладбище, Mission Dolores, куда Мадлен приходила молиться на могиле давно умершей женщины, которую не должна была знать. Он следовал за Мадлен, как это делал Скоти, в музей почётного легиона, где она стояла перед портретом той же незнакомки. И на портрете, так же как в волосах Мадлен, проступает спирал времени. Маленький викторианский отель, в котором исчезла Мадлен, тоже исчез. На его месте, на углу Иди и Гоф, возникло бетонное сооружение. Зато в Muir Woods всё ещё стояла срезанная сековоя. На срезе Мадлен показала маленькое расстояние между двумя концентрическими кругами, означающими возраст дерева, и сказала: "Моя жизнь заключена в этом маленьком пространстве". Ему вспомнился другой фильм, в котором был обыгран тот же образ (приём): эта секвойя была секвойям парижского ботанического сада и рука указывала на пространство вне дерева, вне времени. Раскрашенная лошадь на Сан Иоан Баутиста, с глазом, напоминающим глаз Мадлен...Хичкок ничего не придумал, так оно е есть. Он пробежал под арками променада в Миссии как пробежала Мадлен навстречу смерти, но была ли её/его. С этой фальшивой башни — единственной вещи, которую Хичкок добавил, он вообразил Скоти, впавшим в безумие любви, обнаружившим невозможность жить с памятью, если её не фальсифицировать, придумав двоечник Мадлен в другом измерении времени, зону, принадлежащую только ему и откуда он мог бы разгадать не разгадываемую историю, которая началась на мосту Голден Гейт, когда он вытащил Мадлен из залива, когда он спас её от смерти прежде чем снова бросить в смерть или все было наоборот. В Сан-Франциско я проделал паломничество по фильму, который видел девятнадцать раз. В Исландии я заложил первый камень воображаемого фильма. Этим летом на дороге мне повстретились трое детей и вулкан, вышедший из моря. Еще один ход Великого Декоратора. Перед полётом на луну американские космонавты прибыли на тренировку в этот уголок земли, который её напоминает. Я немедленно представил себе декорацию для научной фантастики: ландшафт другой планеты. Или, скорее нет, пусть это будет ландшафт нашей собственной планеты для кого-нибудь, кто прибудет из другого места, очень издалека. Я представил его продвигающимся по этой вулканической почве, пристающей к его подошвам, с тяжестью водолаза. Внезапно он спотыкается, и следующий шаг происходит годом позже, он идёт по маленькой тропе около нидерландской границы вдоль морского птичьего заповедника. Это для начала. Почем так разделён во времени, этот стык памяти? Это так, но ему не понять. Он не пришелец с другой планеты, он пришел из нашего будущего, 4001 года, времени, когда человеческий мозг достиг стадии полного использования. Всё функционирует с совершенством, всё, чему было позволено дремать, включая память. Логический вывод: всеобщая память — память анестезированная после стольких историй людей, потерявших память, вот история человека, который потерял способность забывать и кто, благодаря своеобразности своей натуры, вместо того чтобы возгордиться и начать презирать человечество за его прошлое и теневые стороны, обратился к нему сначала с любопытством, а затем с состраданием. В мире, из которого он пришел взывают к памяти, волнуются перед портретом, трепещут при звуке музыки — всё это может быть знаками долгой и болезненной предыстории. Он хочет понять. Все недуги времени им воспринимаются как несправедливость, и он реагирует на неё подобна Че Геваре, подобно людям шестидесятых с негодованием. Он человек третьего мира времени. Мысль, что несчастье существовало в прошлом его планеты, для него, как для них существование бедности в настоящем. Естественно, его ждёт неудача. Несчастье, обнаруженное им, неприемлемо для него, как бедность неимущей страны невообразима для детей страны богатой. Он предпочёл отказаться от своих привилегий, но ничего не может поделать с привилегией, которая позволила ему сделать этот выбор. Его единственная поддержка та самая, которая бросила его в эти абсурдные поиски: цикл песен Мусорского. Их всё еще поют в сороком веке. Смысл их был потерян. Но это было именно тогда, в первый раз, когда он ощутил присутствие чего-то, что было непонятно ему, что было как-то связано с несчастьем и памятью и по направлению к чему он начал медленно, с трудом продвигаться. Конечно, я никогда не сниму этот фильм. Тем не менее, я собираю декорации, придумываю развёртывание действия, помещаю туда мои любимые существа. Я даже дал название фильму, то самое название цикла песен Мусоргского: "Без Солнца". 15 мая 1945 года, в 7 часов утра 382 пехотный полк США атаковал холм в Окинаве, который получил название "Дык Хыл". Я предполагаю, что американцы верили, что покоряли японскую землю и что они понятия не имели о цивилизации Рюкю. Я знал не больше, за исключением того, что женские лица на рынке в Утоман отсылали меня скорее к Гогену, чем к Утамаро. В течение веков полусонной вассальной зависимости время на архипелаге оставалось неподвижным. Затем наступил перелом. Особенность ли это островов превращать женщин в хранительниц памяти? Я узнал, что как и на Бижаго магические знания передаются через женщин. В каждой общине есть своя жрица — Норо — которая председательствует на всех церемониях, за исключением похорон. Японцы защищали свои позиции пядь за пядью, к концу дня два полувзвода, сформированные из остатков роты Л., добрались только до середины холма. Холма на подобие того, где я следовал группе деревенских жителей на пути к церемонии очищения. Норо общается с богами моря, дождя, земли, огня, разговаривая с ними ка с преуспевшими членами семьи. Каждый из присутствующих отдаёт поклон сестре-божеству, которая отражает в идеале привилегированные отношения между братом и сестрой. Даже после смерти, Норо не теряет своего духовного превосходства. На рассвете американцы отступили. Борьба продолжалась больше месяца прежде чем остров сдался и опрокинулся в современный мир. 27 лет американской оккупации, восстановление противоречивого японского суверенитета: а в двух километрах от кегельбана и заправочных станций Норо продолжает свой диалог с богами. Диалог прервался с её смертью. Братья не будут знать, что их умершая сестра наблюдает за ними. Снимая эту церемонию, я знал, что присутствую при окончании чего-то. Исчезающие магические культуры оставляют следы для тех, кто следует им; но после этой не останется ничего. Я ощущал его на вершине холма, как я ощутил его на краю рва, где в 1945 году 200 девушек совершили самоубийство, взорвав себя гранатами, чтоб не попасть живыми в руки американцев. Люди фотографируются у этого рва, а напротив продаются зажигалки — сувениры в виде гранат. На сооружении Хаяо война напоминает обгоревшие буквы, растерзанные пламенем огня. Кодовое название для Перл-Харбор было Тора, Тора, Тора, имя кота, за которого молилась пара в Готокуджи. Так что всё это, вероятно, началось с троекратного произнесения имени кота. С Окинавe камикадзе обрушивались на американский флот. Они станут легендой. Очевидно, это более подходящий материал для создания легенды, чем специальные подразделения, которые в Манчжурии выставляли заключенных на лютый мороз, а затем обливали горячей водой, чтобы иследовать как легче отделить плоть от костей. Нужно прочесть последние письма камикадзе, чтобы понять что не все они были волонтёрами, не все были фанатами-самураями. Перед тем как выпить последнюю стопку саку Риоджи Уебара писал: "Я всегда думал, чтобы жить бесконечно, Япония должна жить свободно. Сказанное сегодня, под тоталитарным режимом, это может казаться идиотизмом. Мы, пилоты-камикадзе, машины, нам нечего сказать, крое того, чтобы умолять наших соотечественников превратить Японию в страну нашей мечты. В самолёте я — машина, кусочек намагниченного металла, который расплющит себя на авианосце. Но пока я на земле, я — человек со своими чувствами и страстями. Прошу простить эти беспорядочные мысли. Я оставляю вам довольно печальную картину, но в глубине души, я счастлив. Я говорил откровенно. Простите меня". Всякий раз возвращаясь из Африки, он останавливался на острове Сал, который на самом деле представляет собой соляную скалу посреди Атлантического океана. В конце острова, позади деревни Санта-Мариа и её кладбища с раскрашенными надгробиями, начинается пустыня. Он писал мне: Я осознал видения. Внезапно вы оказываетесь в пустыне, словно попадаете в ночь, ничего, кроме пустыни, больше не существует. Вам не хочется верить в возникающие образы. Писал ли я Вам, что на Иль-де-Франс водятся эму? Название Иль-де-Франс звучит странно на острове Сал. В моей памяти две башни накладываются друг на друга. Одна башня повергнутого в руины замка Монтепилоа, который служил перевалочным лагерем для Жанны д'Арк, другая башня маяка на самой южной оконечности острова Сал, возможно одном из последних, работающем на нефти (масле). Маяк в Сахеле производит впечатление миража, пока не замечаешь океана за кромкой песка и соли. Сал служит местом смены команд трансконтинентальных самолётов. В эту границу с пустотой их клуб привносит штрих морского курорта, что заставляет всё остальное выглядит еще менее реальным. Они кормят беспризорных собак, что живут на пляже. Сегодня вечером мои собаки были необычно возбуждены. Я никогда не видел их так играющих с морем. Позже, слушая радио Гонконга, я понял в чём дело. Сегодня был первый день лунного нового года, и впервые за 60 лет знак собаки пересёкся со знаком воды. Там, 18,000 км отсюда, одинокая тень остаётся неподвижной среди длинных перемещающихся теней, которые январский свет бросает на землю Токио — тень бонзы Асакусы. В Японии тоже начинается год собаки. Храмы полны посетителей, которые приходят бросить несколько монет и помолиться, как принято здесь — молитвой проскальзывающей в жизнь, но её не нарушающей. Затеянный на краю света на моём острове Сал в кампании резвящихся собак, я вспоминаю январь, проведенный мною в Токио или, скорее образы, которые я снимал в январьском Токио. Они заменяют сейчас мою память. Они и есть моя память. Мне хотелось бы знать, как запоминают люди, не снимающие фильм, не фотографирующие, не записывающие на магнитофон, как человечество умудрилось запомнить? Я знаю, оно написало Библию. Новая Библия будет бесконечной магнитофонной лентой времён, которая должна будет постоянно перечитывать себя, просто чтобы знать что оно существует. В ожидании 4001 года и его всеобъемлющей памяти вот что могут нам предложить оракулы, вынимаемые нами под новый год из их длинных шестиугольных коробок: немного большей власти над памятью, что бежит от одного пристанища до другого, как Жанна д'Арк, как коротковолновое сообщение из Гон-Конга подхватываемое на островах Зелёного мыса, достигающее Токио, как память определённого цвета на улице вспыхивает с новой силой в другой стране, на другом расстоянии, другой музыке и так без конца. В конце пути памяти идеограммы Иль-де-Франс становятся не менее загадочными чем канджи Токио в чудодейственном свете нового года. Это индийская зима, как если бы воздух был первым элементом, вышедшим очищенным от бесконечных церемоний с помощью которых японцы смывают (отмывают) один год, чтобы войти в другой. Целый месяц необходим для исполнения всех обязанностей, которые вежливость задолжала времени. Несомненно, наиболее интересным приобретением храма Тенджин является птица усо, которая, согласно одной традиции, съедает всю ложь грядущего года, а, согласно другой, превращает эту ложь в правду. Но что расцвечивает улицу в январе, что превращает её в нечто особенное, это появление кимоно. На улицах, в магазинах, офисах, даже на бирже в день открытия, девушки надевают свои зимние кимоно, отделанные меховыми воротниками. В это же время другие японцы могут изобретать сверх плоский телевизор, кончать жизнь самоубийством с помощью механической пилы, захватывать две трети мирового рынка полупроводников... Молодцы — но кроме девушек ничего не видишь. 15 января день двадцати летних — обязательный праздник в жизни каждой молодой японки. Городские власти раздают мешочки, наполненные подарками: записными книжками, советами как быть хорошим членом общества, хорошей матерью, хорошей женой. В этот день каждая двадцати-летняя девушка имеет право бесплатно звонить по телефону домой — расстояние не имеет значения. Флаг, дом и страна — преддверье взрослой жизни. Мир Такеноко и рок певцов удаляется со скоростью ракеты. Ораторы объясняют, что общество ожидает от девушек. Сколько времени нужно, чтобы забыть секрет? И когда все праздники закончены, остаётся только собрать все украшения, все аксессуары празднеств, и предавая их огню, устроить ещё один праздник Это называется Дондо-Яки. Благословление Шинто остатков (отходов), имеющих право на бессмертие, как куклы в Уено. Тоска вещей — последнее, что остаётся после их исчезновения. Дарума, одноглазый дух царит на вершине костра. Нужно чтобы отрешение стало праздником и разрыв стал праздником, чтобы прощание со всем, что было потеряно, сломано, использовано, было облагорожено церемонией. Именно в Японии могло бы быть исполнено желание одного французского писателя, а, именно, превратить развод в таинство. Единственно что не соответствовало ритуалу — круг детей, бивших по земле длинными шестами. У меня для этого только одно объяснение, хотя для меня это может означать проявление маленькой дружеской услуги — прогнать кротов. И вот тут сами собой появились трое исландских детей, появились, чтобы остаться кадре. А взял снова веся кадр целиком, добавив только несколько неясный конец где кадр колебался под натиском ветра, сбивающим нас с утеса: всё что я вырезал из кадра (монтажа), чтобы его ’улучшить' и что лучше другого говорило о том, что я видел в этот момент, почему держал камеру на расстоянии вытянутой руки и длины зума до последней двадцать-четвертый секунды... Город Хеймей распростёрся внизу перед нами. И когда спустя пути лет мой друг Харун Тациев прислал мне только что отснятый в этом месте фильм, мне недоставало только названия, чтобы понять, что природа совершает свои собственные Дондо-Яки. Проснулся вулкан острова. Я смотрел на кадры, и они выглядели так, словно весь 1965 год был покрыт пеплом. Так что достаточно подождать, и планета сама инсценирует работу времени. Я видел то, что было моим окном, очертания знакомых крыш и балконов, опознавательные знаки моих ежедневных прогулок к городу и обрыву, где я повстречал детей. Кот в белых носочках, которого Харун посчитал нужным снять для меня, вписывался в место. И я подумал, что из всех молитв, что обращены ко времени и обозначили моё путешествие, добрейшей была та, которую произнесла женщина из Готокуджи, обращаясь к своему коту Торе: "Кот, где бы ты ни был, пусть тебе сопутствует покой". И затем, в свою очередь путешествие вошло в Зону. Хаяо показал мне мои образы, уже тронутые коростой бремени, свободные от лжи, которая продолжила существование этих моментов, поглощаемых спиралью. Когда пришла весна, когда каждая ворона огласила своё прибытие криком, взятым пол-тона выше, я сел в зелёный поезд линии Яманоте и вышел на Токийском вокзале, рядом с центральной почтой. Даже когда улицы были пусты, я оставался неподвижным на красном свете — чтобы оставить пространство для духов разбитых автомобилей. Даже если я не ожидал писем, я останавливался у окошко писем "до востребования" дабы почтить духов разорванных писем, а также у окошка писем авиа-почты, чтобы поприветствовать неотправленные письма. Я измерил невыносимое тщеславие запада, который никогда не переставал предоставлять привилегию Бытию в отличие от Небытия, сказанному в отличие от непроизнесенного. Я прошел вдоль лавочек, торгующих одеждой, слышал вдалеке голос господина Акао, звучавшего из громкоговорителей пол-тоном выше. Наконец, я спустился в подвал, где жил мой друг, маньяк, занимающийся электронными граффити. Его речь глубоко тронула меня, так как он говорил с теми из нас, кто настаивает на изображении профилей на тюремных стенах. Мелок, следующий контурам того, чего нет, или нет более, или еще нет. Написанное от руки послужит тому, чтобы составить свой собственный список вещей, от которых учащённо бьется сердце, предложить его или уничтожить. В этот момент каждый будет сочинять стихи, а в Зоне будут жить эму. Он пишет мне из Японии, из Африки, пишет, что теперь может зафиксировать женский взгляд на рынке в Прая, который длится только в течение одного кадра. Наступит ли день последнего письма?